Путь к сердцу. Баал - Страница 77

Пистолет. Зачем?

Ах да, для защиты, наверное.

Она сидела на крыльце, смотрела на двор. Пусто, тихо, неестественно тихо.

С отъезда прошло не больше пятнадцати минут, а казалось, что в этой хибаре уже десятки лет никто не жил – вросли вдруг в землю стены, обветшала крыша, стал трухлявым пол. Еще через десятки лет сгниет и развалится недостроенный сарай, зарастет бурьяном двор, окончательно припадет к земле щербатый забор.

И будет еще тише, чем теперь.

Этот дом, который еще совсем недавно казался Алесте райским островом, вдруг стал точкой отсчета, перепутьем, откуда придется выбрать новую дорогу – налево, направо, прямо?

Она бы пошла назад, но назад нельзя, назад не ходят.

А вперед не хочется.

Никуда больше не хочется, совсем никуда.

Какое-то время она сидела тихо, с сухими глазами – держалась за окруживший спасительный пузырь – не теплый и не холодный, но временно отгородивший от страшного внешнего мира.

Во что она никак не могла поверить, так это в то, что Баал уехал насовсем. И теперь не вернется, чтобы обнять, чтобы провести с ней день, чтобы просто побыть. Не войдет в дверь, не скажет, что ошибся, что любит – всегда любил.

Пройдет двое суток, и он приедет мрачнее, чем прежде. Посадит ее в машину, доставит, как посылку, в город, скорее всего, даст денег и новые документы, скажет: «иди». Иди, куда хочешь.

Куда иди?

Зачем?

Зачем ей теперь вообще куда-то идти в этом мире, где она постоянно будет его искать? Ведь не забудет, не вытравит из сердца, не выбросит из памяти – даже пытаться не будет, потому что так не обходятся с ценными воспоминаниями, не обходятся с любимыми и дорогими людьми.

Она желает помнить свою любовь, потому что любовью не разбрасываются.

И поэтому, когда придет время, она просто не сядет в машину; мысли плыли в никуда – без внимания и интереса, недоласканные, никому не нужные.

Целый день голода, тишины и покоя. Не того покоя, который приносит силы и отдых, а того, который изматывает, вынимает душу. Целый день Аля бродила по дому, как старуха, держалась за стены – старалась не видеть, не слышать, не думать. Не давала воли ни слезам, ни мыслям.

Сама не заметила, как пришел вечер. Другой вечер – свободный. Свободное небо, не ограниченное этим местом, широкий мир, бесконечное количество дорог. И везде шуршат на деревьях листьях, везде хлюпает под ногами грязь – где-то светит солнце, где-то идет дождь. Разные лица, города, улицы, пути. Разные судьбы, бесконечный выбор, множество вариантов.

Тот факт, что вдруг стала свободной, она осознала внезапно – остро и болезненно.

Свободна.

Той самой свободой, которая не принесла счастья, но сделала ее бесконечно одинокой.

Кому она нужна – такая свобода? Почему? Кто ее просил?

По щекам ручейками побежали слезы; продержавшийся почти целый день мыльный пузырь пошел трещинами.

* * *

Целый день в работе. Он помогал «жмурам» уйти рьяно, грубо, без капли жалости – ничего не говорил им перед смертью, чем пугал еще больше, не источал сантиментов, не наставлял перед уходом.

Он плохой, вот и должен вести себя, как плохой.

А вечером бутылка коньяка на голодный желудок.

А сверху ликер.

А сверху виски…

Еще никогда Баал так не напивался – в стелечный драбадан, – не слонялся по дому, не рычал, не бил вещи. Не радовался тому, что почти все, что бьется, залетные бабы разбили до того.

Усеянный осколками пол – ему можно, он плохой. И не стоит об этом забывать.

Позвонил Аарон, сказал, что они сидят в баре – не желает ли Баал присоединиться? Баал желал. Уже через полчаса, досмерти напугав водителя такси пустым взглядом, он ввалился в двери «Кленового листа» и шумно поприветствовал товарищей. Еще через минуту попытался вклиниться в текущий разговор – и вклинился, как ему показалось, с умом и смекалкой, – но над столом почему-то повисла тишина, и заметались в поисках друг друга удивленные взгляды.

А он что? Просто позволил себе пошутить… На привычную тему. Вот только на какую, он почему-то уже забыл…

А еще через несколько минут, он вытащил из-за стола Аарона, отволок его в сторону и предложил:

– Давай уйдем отсюда, а? Убьем кого-нибудь…

– Эй, друг, ты чего?

– А чего?

Регносцирос шатался, тяжело опирался Канну на плечо и пах, как заброшенный пивзавод.

– Давай… Дураков много, прирежем кого-нибудь – мир станет лучше.

– Ты перебрал.

– Нет, я – плохой. И просто забыл об этом. А ты помнишь?

– Ты…

– Я ведь должен убивать, да? Иди жрать людей. Душить младенцев…

– Про каких, мать твою, младенцев ты говоришь?

Коллега его не слышал – смотрел в стену тяжело, быком.

– Или я хороший, скажи? Может, хороший? Тогда, может, я должен их плодить? И, знаешь, может, у одного из ста будет счастливая жизнь? Не такая дерьмовая, как у его отца, а хорошая, достойная. Как думаешь, может так выйти? Сколько их для этого надо наплодить?

– Стив! – негромко позвал Аарон, и доктор повернулся в его сторону. – Подойди.

– Сколько? – продолжал допытываться пьяный демон. – Как думаешь…

– Стив, этот товарищ перебрал.

– Я уже заметил.

– Надо бы его протрезвить, пока он кого-нибудь не зарезал.

– …у них есть шанс? – только сейчас осознав, что на фоне его беседы, ведется речь о нем же самом, Регносцирос недобро сверкнул мутным взглядом в сторону доктора. – Не подходи, док. Если протрезвишь, я точно кого-нибудь зарежу, обещаю.

А когда демон обещал – они знали, – всегда исполнял. Процедура протрезвления была тут же вычеркнута из планов.