Путь к сердцу. Баал - Страница 22

К оглавлению

Вот только Баал отказался, сказал, что желает сохранить сущность человека.

– Остатки, дурак!

– Пусть остатки.

– Мы редко выбираем в пары человеческих женщин, и я надеялся, что ты станешь достойным продолжением рода!

– Ты просто развлекался.

В том была своя правда – Баал знал об этом. Демонам плевать на чувства, их всегда интересовала лишь личная выгода.

– Зачем тебе человеческая душа? Тьфу! Дрянь собачья, ничтожество, мусор…

– Тогда что тебя смущает?

– Что в тебе она есть!

– И, значит, ценность ее велика. Иначе бы ты и тебе подобные за ней не гонялись.

– Ты еще придешь! – взревел отец, или то, что представляло на тот момент его оболочку – потрепанный, жухлый бедолага, похожий на доцента – лысоватый, тощий, в очках. Бледное лицо, не принадлежащее в тот момент хозяину-человеку, покрылось пятнами. – Придешь, когда поймешь, ЧТО именно потерял…

С тех пор отец в гостях не появлялся, а Баал гнал от себя мысли о последней встрече, о разговоре, о мнимой потере. Лишь помнил, что все могло пойти иначе, и раздраженно злился, воображая, что там, наверное, никто бы не стал называть его профессию никчемной.

Не то, что здесь.

Но это все издержки. В людской жизни есть хорошие стороны и хорошие качества, пусть даже часть из них никогда не станет ему доступной.

* * *

Лиллен.

В этом году ее день рождения совпал с днем празднования Величия Женской Общины, и Алька осталась дома. Не пошла на рынок, не стала самостоятельно составлять список продуктов для обеда, не отправилась в парк на прогулку. К чему спотыкаться о толпы ликующих и скандирующих лозунги во благо страны женщин? Женщин с гордыми лицами, женщин с флажками, женщин с лихорадочно блестящими от радости глазами – праздник. Праздник, но там, в городе, не ее. Сегодня все улицы будут усыпаны лепестками белой розалии – символом женской независимости, – сегодня на площадь приведут «диких» – будут напоминать о том, чего благодаря новому устройству удалось избежать, будут снова жечь остатки запретной литературы (библиотеки будто случайно находили каждый год по паре подходящих книжиц – хранили на складах?), изо всех динамиков будут литься бодрые гимны.

Алька скрипела зубами. В день рождения ей хотелось другого: чтобы этот день был только ее – вот так по-детски и эгоистично. Чтобы все только для нее: лето, солнце, лужайки, разноцветные шары, гости, подарки, мороженое. В такой день хотелось, чтобы мир вращался вокруг тебя, а не ты чувствовал себя мелким жерновком в огромном колесе Конфедерации. И потому приготовлением обеда занималась расторопная Клавдия.

Гости – пять одноклассниц из колледжа – пришли вовремя, к двум. Мать чинно рассадила всех на лужайке, потрепала Алесту по голове, поцеловала в щеку (с утра пребывала в благодушном настроении – как же, через пять дней дочь отправится в Поход), даже подарила одну из своих деревянных шкатулок для украшений.

Шкатулку Алька оставила стоять в комнате на первом – складывать в нее все равно было нечего – украшений накопилось за жизнь раз-два и обчелся. А бабушкина брошка не считается – такой всегда место в тайнике.

И полился по стаканам лимонад, застучали о тарелки столовые приборы; шумно щебетали девчонки.

Она знала их всех еще с начальной школы: тощую и застенчивую Микаэлу, живую и чернявую Лизу, белокурую Ванду, очкастую Гилию и, конечно, Ташку. Все радостные, все довольные и голодные, набросившиеся на стряпню Клавдии с двойным аппетитом. Говорили о школе, о том, как это здорово, что она осталась позади, вспоминали уроки, проделки, учителей – шутили, смеялись, по-доброму подначивали друг друга. Не забыли и о подарках: в этот день «коллекция» Альки пополнилась набором для рисования, состоящим из пятнадцати кистей и тридцати тюбиков с акварелью, широкоформатным альбомом из плотной бумаги, коллекцией заколок, новым вышитым поясом (подойдет и для юбок, и для брюк), кошельком и даже давно желанным сертификатом на выбор котенка.

Глядя на золотое тиснение бумаги из кошачьего дома – «приходите и выбирайте пушистого товарища на любой вкус», – Алька вздыхала. Куда ей теперь? Это когда вернется, тогда уже будет и рисовать, и новый пояс примерит, и сходит за мурчащим другом – выберет себе «товарища».

Двадцать два, надо же. Совсем женщина, совсем уже не ребенок – вот и пройдена невидимая черта. А на дворе август – ласковый и теплый, – август, которому нет дела до возраста. Ему все равно – семь тебе, десять или же пятый десяток – над стеной все так же восходит яркое солнце, отцветают в садах ирисы, набухают на кустах шиповника ягоды, хозяйки примеряются собирать скорый урожай: готовят стеклянные банки, сушат травки, запасаются приправами. В августе небо еще пронзительно синее, но уже чуть прозрачное, далекое – ему будто нет дела до того, что происходит внизу, и лишь смотрят вдаль далекие белые облака.

Куда-то туда же вдаль внутри собственного воображения смотрела и Алька. Получала пинки под столом от Ташки, спохватывалась, возвращалась к разговору, пыталась смеяться вместе со всеми, силилась ухватить нить беседы, но уже через минуту снова уплывала за облаками.

Вот и случился день рождения.

Случился и прошел.

Ночью, когда стемнело, она ушла к пруду и долго сидела на старенькой, сколоченной из грубых досок лавочке. Кто сколотил – может, дед? Ей хотелось в это верить, в некую чудесную историю, в то, что каждый предмет хранит ее. Недвижимая под светом луны вода застыла, сделалась, как стекло – ни плеска рыбины, ни шороха высокой травы; безветренно. Позади светились окна дома, впереди неизвестность.